Плачь, Хоук (гет)

Ей кажется, что она вся соткана из боли. Внутри нее, за белесыми костьми ребер — разверзается черная дыра. Ширится она и затягивает в себя, крадет всю радость, что Мариан помнит, забирает по одной в черное ничто все улыбки матери, как забрала уже смех звонкий Бетани, голос ее мягкий да чувство ладоней теплых в своих руках. Остаются Хоук в наследство только ночные кошмары, где родные ее сами на себя не похожи, но другими их она уже и не помнит. Вырастает ночами из кучи раздробленных костей малышка Бетани, провалами черными глазниц на нее смотрит, губы кровью украшенные щерит в багряной улыбке. Приходит к ней ночами и Карвер, хоронят злые сновидения его раньше времени: пузырится скверна на его губах и зовет он ее хрипло, по имени, как редко до этого ее называл. Тянет руки к ней изломанные, чтобы в свои братские объятия заключить. Не держала тела его мертвого в руках Хоук, не зажигала костер погребальный: отдала только обессилевшего, но живого Серым Стражам, на тропах глубинных встреченным. Только весточек Карвер ей не шлет совсем, да и жив ли он до сих пор, — Мариан не знает. Забывает Хоук черты родные, забывает рисунок из морщинок ранних, что узором недовольства лицо его раскрашивал. Помнит она лишь то, что в кошмарах ей привиделось: Карвера-вурдалака, не спасенного Стражами на тропах.

У нее болит все: болят руки, болят ноги, болят кончики пальцев. Но больнее всего жжется в груди, будто ребра переломанные легкие проткнули. Больно так, что Хоук и не знает, было ли ей настолько невыносимо больно хоть когда-нибудь. Вспоминает, как лежала еле живая в лечебнице у Андерса под десятком припарок, что толком не помогали, помнит, как обессилевший маг от нее ни на минуту не отходил, осколки острые в ее груди обратно сращивая: не шутки это — получить по ребрам молотом тал-васгота да улететь спиной прямо на острые скалы. Думала Хоук тогда: умру. Не кончалась боль, лежала Мариан, молчаливая и обездвиженная, чтобы кости раздробленные органы внутренние не повредили. Бьется она на кровати, покрывала и простыни сбивая, больно внутри так, будто ребра белыми ножами проткнули ей самое сердце.

Не слышит Хоук ни стука в дверь, ни короткой перепалки на первом этаже: скулит она уже тише, но дрожит всем телом. Если раньше казалось ей, что сгорит она, то теперь селится холод в самом ее нутре, коркой ледяной сердце оборачивая. Холодно ей, так холодно. Размыкает она веки, взглядом, мутным от слез, на руки свои, что инеем подернулись, смотрит. Не может Хоук успокоиться: не может успокоиться и ее магия. Впрочем, Хоук чуть меньше дела, чем все равно: болят от холода пальцы рук и затихает на мгновение боль в груди.

— Мариан, — зовет ее знакомый голос, но слышится Хоук только задушенный хрип брата, скверной захлебывающегося. Оборачивается она, но двоится окружающий ее мир, мерцает в дрожащем пламени свечей. Кружится белый овал лица перед ее глазами, не хочет никак целым одним стать. Видится Хоук на секунду лицо убийцы, погубившего Лиандру. Магия, в маленькие ураганы вокруг нее закручивающаяся, не заставляет себя ждать: ладонями, на которых из льда огонь рождается, отталкивает от себя гостя незваного. Шипит он едва слышно сквозь зубы, а комнату озаряет яркая вспышка: видит теперь Хоук клейма, лириумом налитые, видит сердито сжатые челюсти, видит глаза — те самые, что никогда ей не врут. Тянется Фенрис, сам по-простому, не в доспехи одетый, стащить наплечники, да нагрудник расстегнуть. Замирает Хоук испуганной птицей, прижимается спиной к стене, отползая от эльфа. Губы плотно сжимает, но глаза продолжают кричать: зачем ты пришел?

Знаком ей взгляд его отчаянный, так же смотрел он на нее, когда слова Адрианы услышал. Только сейчас не его горе и не его боль, но вот он, из крови и плоти, сидит на краю ее кровати и смотрит глазами, которые никогда не лгут. Только больно Хоук на него даже смотреть, не зажили еще внутри раны, которые он ей нанес. Но нужен он ей, нужен хоть кто-то живой рядом, чтобы можно было прислониться к теплому плечу и почувствовать: живой.

Выравнивает Хоук дыхание, магию свою, мечущуюся внутри, успокаивая. И спрашивает наконец Фенриса, стаскивающего тихонько с ее ног обитые железом сапоги:

— Зачем ты здесь?