Художка (джен)

Всё-таки это была фантастическая удача, некие добрые ангелы постарались, и я попала на курс Владимира Ивановича. К нему стремились пристроить на учебу своих детей все пермские художники, потому что лучшего специалиста, лучшего учителя, да и просто лучшего человека было трудно найти. Собственно, и мы, его ученики, на протяжении всей нашей учебы в художке, да и всю оставшуюся жизнь твёрдо знали, что у нас самый лучший педагог и что нам с ним бесконечно повезло.

И было у нас совершенно особое чувство защищенности: мы у Владимира Ивановича, и потому у нас самые красивые постановки натюрмортов, и мы ездили с ним в самые интересные поездки — ведь это только он один организовал со своим курсом поездку на лето в Питер, волшебный город, ставший потом любовью моей жизни и новым домом.

Нам повезло вдвойне ещё и потому, что именно при нас начали организовывать волшебные пленэры — выезды на летнюю базу за городом для рисования. И там наш Владимир Иванович таскал нас на этюды восходов, закатов, полной луны и облаков, уходящих в перспективу, деревенских домов и придорожных кустов.

Прочное это, тёплое ощущение защищённости не пропадало ни на пленэрах, ни в поездках. Мы убеждены были и постоянно видели тому подтверждения, что он знает, видит и понимает нас — каждого в отдельности, и мы для него не учебная единица, а живые существа… А ещё невероятно приятно было им гордиться, лишний раз подметить: «А наш-то вот...» Например, бесконечным источником гордости был тот факт, что наш Владимир Иванович никогда не пересчитывал нас по головам во время многочисленных поездок. Просто посмотрит внимательно, и всё.

А ещё он всегда улыбался, вечно шутил и подшучивал. Но при этом не было никакого напряжения или обиды, а наоборот, домашнее ощущение тепла. Потому что он всегда знал, с кем и как можно шутить, и не было, пожалуй, ни одного ученика, которого он как-то бы задел своими шутками. Он мог шутить и над собой, и за это, пожалуй, мы уважали его ещё больше.

У одного учителя в нашей художке была лысина. И он сооружал на голове невообразимую причёску и каждый час бегал к зеркалу её поправлять, выглядел же при этом удивительно растрёпанно. Все равно мы знали, что у него там лысина, и между собой подсмеивались над ним — в детстве замечаешь многое и совсем не имеешь снисхождения. У нашего Владимира Ивановича тоже была лысина, но он никогда не скрывал её, а иногда даже весело прихлопывал себя по ней или шутил насчет того, как она бликует на солнце. Мы гордились им поэтому тоже и любили ещё сильнее.

В то же время он был очень строг. В течение многих лет для меня это было кошмаром: вдруг Владимир Иванович будет сердиться. Он именно что никогда ужасно не ругался, просто становился вдруг сердитым и отстраненным, металлически-серым и чужим, и охватывал страх, что можешь вот так вот вдруг навсегда потерять его расположение и тепло. Потому вечерами, вместо того, чтобы смотреть по телевизору мультфильмы или кинокомедии, приходилось уходить в свою комнату и дорисовывать натюрморт, сочинять композицию, делать наброски. Это так затягивало, что постепенно удовольствие приносил уже просто сам процесс, кайф от того, что делаешь.

Самое удивительное, чему учил нас Владимир Иванович — это умение видеть, спокойно и взвешенно анализировать, объясняя себе сильные и слабые стороны нарисованного. Этот универсальный ключ сохранился с нами навсегда. На первом курсе расстановка мольбертов на просмотре — по мере возрастания качества и выполнения поставленных задач — была для меня всегда чистой лотереей. Я никогда не знала, где окажется моя работа, и зачастую она оказывалась в самом конце.

Владимир Иванович же ходил, объяснял, рассказывал, маленьким вырезанным квадратиком на белом листе бумаге показывал нам ошибки в работе, убирал квадратик, потом снова подносил его к удачному или не получившемуся, ошибочному месту в рисунке, добиваясь того, чтобы мы тоже заметили, и вдруг неверный штрих, удавшийся блик словно выныривали из общей массы картины, прошитые острым учительским взглядом. Они постепенно как будто становились выпуклыми, и ты мог обнаружить их в общей работе уже без волшебной рамочки белой бумаги. Иногда такие просмотры-объяснения длились большую часть времени урока.

На самом деле это — уникальное, удивительное свойство; оно безумно редко встречалось у преподавателей рисования, им не владели даже учителя питерской Академии, и студенты, соседи по общежитию иногда приходили ко мне с просьбой объяснить, почему завалили их работу, или с новыми рисунками и с надеждой, что я им укажу их ошибки и недостатки.

Я вспоминала тогда школу Владимира Ивановича с благодарностью и любовью и рассказывала им с увлечением, показывала, объясняла. А они удивлялись: откуда, дескать, я знаю, и как это так могу понятно объяснить, а я улыбалась и чувствовала, что, в общем-то, я-то ничего не знаю по сравнению с нашим Владимиром Ивановичем, вот он уж им бы разъяснил…

Потому что уже ко второму курсу, особенно после пленэра, у меня как будто что-то щёлкнуло, что-то сдвинулось в глазу, и я стала видеть. Вдруг начала сама потихоньку понимать, какой рисунок хорош и что в нем удалось, а где слабое место и что можно было бы исправить и подтянуть. Получилось, что не прошли впустую часы наших просмотров, когда Владимир Иванович на каждой конкретной работе объяснял, что и, главное, почему; за счёт чего именно удалось, в чём недостаток. Всё это не пропало даром, мы действительно потихоньку учились видеть…

Помню его объяснения перед уроком. Он рисовал нам простые схемы неправильных композиций, углём на большом листе бумаги. Показывал работы других учеников, которые были до нас, учились в этих же стенах, а теперь разбрелись, разлетелись по свету, даже в недосягаемо прекрасное Мухинское училище попали. Он приносил репродукции других художников и так заводил своими объяснениями, что хотелось уже всё бросить и поскорее начать рисовать.

Помню, как я училась точить карандаши, мне так безумно нравилось делать это самой. Сколько же карандашей я извела впустую! Владимир Иванович посмеивался надо мной: тебе бы на лесопилке хорошо работать, надо свою будет открывать…

А когда наступила зима и за окнами бушевал ветер и снег, залепляя стекла домов и глаза идущих, мы однажды пришли на урок и оказалось, что рисовать мы сегодня не будем — надо оформить работы к просмотру. Мы превращали мольберты в столы, расставляя их особенным образом, и с веселым хрустом разрезали большие листы ватманской бумаги. Владимир Иванович учил нас увлекательному и волшебному искусству изготовления паспарту.

Может быть, само по себе это занятие и не было очень интересным. Однако если ему учил Владимир Иванович, всё становилось захватывающим: шорох плотного ватмана; сложные вычисления, на сколько сантиметров от края работы надо отойти и где сделать надрез… И вот привычные и простенькие, не всегда умелые и немножко неказистые работы становились вдруг по-взрослому сдержанными и даже чужими, надевая белое облачение ватманских рамок.

Потом Владимир Иванович развешивал их на высоких стенах, к самому потолку подвязывая нитки, за которые, как за хвост воздушного змея, держались наши практически неузнаваемые теперь работы… И снег за окнами, такой же белый, как ватман наших рамочек, и запах свежей бумаги и клея, и длинные полоски картин в полностью изменившихся классах — всё настраивало на серьёзный, сосредоточенный и торжественный лад. Толпой собирались посуровевшие и тоже серьезные преподаватели, и самый строгий из них — наш Владимир Иванович.

Потом было родительское собрание, некоторые картины помечались горделивой литерой «Ф». Её упёртые в бока руки напоминали нашего Владимира Ивановича; эта буква была таким маленьким стражем на пороге вечности, выдавая счастливчикам входные билетики. Работы, помеченные этой буквой, забирали в фонд как образец для будущих поколений, а остальные можно было уносить домой на радость родителям. И надвигался уже Новый год, праздники и каникулы.

Помню, как зимой первого курса пришло удивительное ощущение свободы и полёта: на уроках композиции Владимир Иванович учил нас рисовать музыку. Был такой конкурс — рисунки к «Щелкунчику» Чайковского. Это оказалось распахнутым вдруг окном, исчезновением границ, и мы слушали на уроке музыку и рисовали под неё, и сиреневый снег заметал синие еле заметные очертания старых башен, замков, развалин. В упругих звуках слышались и плеск воды, и звуки шагов, и радостные песни и печаль… Два мира, звуков и красок, встретились и уже никак не хотели расстаться друг с другом.

Наш Владимир Иванович был непримиримый борцом с жевательными резинками. Казалось, ничто на свете не могло сильнее вывести его из себя, пожалуй, только рисование с телевизора. В глазах его начинало прыгать холодное бешенство, и только сумасшедший продолжал бы ещё упорствовать. Надо заметить, правда, что как только жвачки оказывались в мусорном ведре, мир и равновесие немедленно восстанавливались, враг оказывался поверженным, а мы, спасённое войско, весело брели дальше.

Так же непримиримо и бескомпромиссно Владимир Иванович учил нас защищаться. То есть, в своей обычной школе никогда и ни за что не соглашаться оформлять всякие стенгазеты, боевые листки и плакаты, не позволяя утилитарно использовать наши занятия и нас самих. Говорил валить при случае всё на него и на нашу художественную школу, утверждать, что нам там не разрешают, не велят. Мы не должны, не можем заниматься оформительством, наша художка для другого, мы другому учимся — рисовать. Так вот шла борьба с прикладным, потребительским и приземлённым рассмотрением наших занятий, серым и пошлым.

Помню, на первом курсе мы рисовали простые вещи: кувшин, железную кружку, луковицу. Как это, оказывается, безумно трудно! Чего стоили драпировки, будь они неладны, со своими бесконечными складками и мягкой плавностью линий. Как передать простую форму? Как сделать, чтобы твой кувшин был твёрдым и ни в коем случае не волосатым и пупырчатым? Да, рисунок карандашом — это тихий ужас и кошмар всего моего первого курса.

Рисовали геометрические фигуры: шар, конус, яблоко, а ещё свет на них. Владимир Иванович то гасил, то включал рядом с постановкой натюрморта сильную лампу. И вдруг мы начинали видеть: полутени на предмете; блики, облегающие его форму; бархатный провал темноты, лежащей вокруг. Эти божественные изменения формы, когда рядом включался яркий свет! Приключения тени; путешествия её по форме объекта; отблески и влияния; рефлексы и блики! Вечная мудрая взаимосвязь всего сущего в мире: стоило поменять тряпочку на заднем плане, как неузнаваемо менялся и выпуклый серьёзный кувшин на переднем.

Всё влияло на всё. Не было ни одного предмета в мире, который был бы одинок, свободен от окружающей среды и в то же время и сам не влиял бы на неё. В одном яблоке прятались и стол, и далёкие вечереющие уже по-зимнему окна, и кувшин рядом, и яркая лампа, и деревянный крашеный пол.

Если хочешь увидеть предмет, говорил учитель, не смотри на него в упор. Всегда смотри рядом. Лобовое зрение часто обманчиво. Как часто потом меня выручало эти напутствие и в самой обычной жизни.

С удивлением осваивала я маленькие хитрости увлекательного ремесла. Не надо прорисовывать все детали: от излишнего старания картина умирала. Дальний план мог потонуть в полутонах. Боковые линии предмета или те, что в тени, вовсе могли быть оставлены первыми намёточными штрихами. Невозможно объять необъятное и увидеть, прорисовать всё. Это и не нужно никому. В рисунке, как и в жизни, всегда приходилось делать выбор: или это, или то. Одновременно рядом друг с другом два одинаково подробно прорисованных объекта жить не могли, разве что на картинах Ильи Глазунова.

Самым щедрым подарком в конце первого курса был наш летний пленэр. Огромная заслуга и нашего директора, Георгия Петровича, и нашего Владимира Ивановича. Они подарили нам целую жизнь, огромное счастье, которое осталось с нами теплым пёрышком солнца в душе, которое держало и помогало всегда. Наш вечно спасающий Патронус.