Сахарная куколка (джен)

Мари проскользнула в гостиную и тут же свернула налево. Стеклянные дверцы шкафа тускло отсвечивали в лунном свете — портьеры были раздвинуты. Вот уж повезло так повезло! Она боялась, что войдя с потушенной свечой, в темноте опять ударится о шкаф, как это было на Рождество, когда она порезала локоть, ударившись о дверцу… Но нет, свеча ей была сейчас ни к чему. Открыв дверцы шкафа, она прекрасно увидела при свете луны и Щелкунчика, и остальные игрушки.

Особенно красиво при этом освещении выглядели белые кони бравых гусар Фрица и сахарные куколки самой Мари. Да, у нее снова было много сахарных куколок. Их взамен прежних, погрызенных мышами, постоянно дарили ей и мама, и Луиза, но чаще всего — крестный. И каждый раз все они чуть ли не хором просили Мари съесть хотя бы одну фигурку, но девочка не поддавалась на их уговоры.

Она решила собрать в шкафу с игрушками новую коллекцию. Чтобы все было, как раньше, при папе. Если до последнего Рождества она, не утерпев, порой съедала ту или иную сахарную куколку, несмотря на их красоту, то сейчас решила беречь их и не есть вообще ни одной. Тем более что многие из них были подарены ей юным племянником Дроссельмейера при их знакомстве и представляли собой дорогую память.

А еще она собирала эту коллекцию ради Щелкунчика, ведь ему были нужны изысканные придворные. Скарамуш, Панталоне и остальные участники той славной битвы, бравые вояки, в придворные не очень-то годились. В отличие от них, две куклы-дамы — Трудхен и Клерхен — обладали нужным лоском, но были крупноваты для свиты изящного деревянного принца. Совсем другое дело — сахарные куколки, так похожие на его миниатюрных подданных из сказочной страны…

Крестный же, как назло, так и усердствовал в уговорах! Настойчиво предлагал Мари съесть то одну куколку, то другую. Да и саму крестницу он иногда ласково называл «моя сахарная куколка». Но Мари твердо решила: не будет она есть этих куколок, потерпит! Лишь бы Щелкунчику было у нее хорошо и комфортно… А захочется сладкого — можно поесть марципанов или драже. Хотя, конечно, по вкусу они не идут ни в какое сравнение с этими куколками, сделанными, как сказал ей когда-то папа, из сахара и адраганта. Мари не знала, что такое адрагант, но была уверена, что он еще приятнее сахара, так как обычный сахар был далеко не таким вкусным, как эти расчудесные куколки.

Папа и сам очень любил их — прямо как ребенок! Иногда они с Мари весело грызли очередных куколок вприкуску к чаю. Он звал и маму, и Фрица с Луизой присоединиться к ним, но мама ссылалась на то, что при ее слабом здоровье сахар вреден, Луиза говорила, что должна беречь талию, а Фриц заявлял, что лучше съест кусок пирога с мясом.

К сожалению, незадолго до смерти папа перестал составлять Мари компанию в чаепитии. Он начал стремительно полнеть и решил, что отныне сахар ему столь же вреден, как и маме. Мари была огорчена: ей так нравились эти посиделки!

Отказ папы от сладкого огорчил и старшую дочь Штальбаумов. Луиза обняла его и, улыбаясь, сказала, что он напрасно так беспокоится о своей фигуре: кавалеры, которые танцуют с ней на балах, интересуются ее собственной талией, а не талией ее отца. Но это шутливое увещевание не возымело на главу семейства никакого воздействия. Папа так больше и не прикасался к сахарным куколкам.

У мамы его решение тоже вызвало раздражение, но несколько иное, чем у Луизы. Она нахмурилась, когда папа впервые сказал о своей чрезмерной полноте, и с тех пор постоянно мрачнела, когда он заводил разговор об этом. Мама очень любила рассуждать о своем слабом здоровье и, похоже, не собиралась уступать это почетное право папе.

И только Фрицу было все равно, что ест отец, болен он или здоров. Фриц был маминым любимчиком и тянулся больше к ней, а не к отцу.

Взяв в руки Щелкунчика, Мари вдруг поняла, что ей не хочется беседовать с ним по душам прямо здесь. Ноги у нее совсем замерзли, а сквозь полуоткрытую дверь доносились голоса служанок из кухни, заставляя сердце испуганно колотиться. Вдруг Дора с Эльзой и сюда заглянут? Нет, лучше она отнесет Щелкунчика к себе в спальню! А утром тайком от мамы незаметно вернет его в шкаф с игрушками в гостиной.

Мари бесшумно прикрыла стеклянные дверцы. Потом подняла с пола подсвечник с погашенной свечой, взяла под мышку Щелкунчика и, отворив дверь гостиной, выглянула в коридор. Там никого не было. И тогда она выскользнула в этот полумрак.

Через приоткрытую дверь кухни Мари увидела тени Доры и Эльзы на стене. Причудливо пляшущее пламя свечи на столе сильно искажало их силуэты. И без того крупный нос тощей Эльзы вырос до огромных размеров. Высокий валик прически двоился в отражении, напоминая мышиные уши. Наблюдать это было очень забавно. А силуэт толстухи Доры, с ее тройным подбородком, пышными оборками чепца и таким же длинным носом, как у Эльзы, напоминал откормленную крысу. Мари остановилась, невольно заглядевшись и улыбаясь. А служанки между тем продолжали свой бессмысленный разговор:

— Да-а-а, сегодня он совсем уж долго… — все так же глупо хихикала Эльза.

— Лауданум ей на сахар капает! — рассмеялась в ответ кухарка. — Растягивает удовольствие!

Мари насторожилась. Лауданум? Так называлась то самое лекарство, которое мама принимала на ночь. Неужели они говорят о маме? Но кто тот таинственный «он», который капает ей лауданум ночью? Фриц, что ли? Да нет, не может быть! Мама строго-настрого запретила этому шалуну даже близко подходить к пузырьку с дорогим лекарством, чтобы нечаянно не разбил. Наверное, служанки все-таки не про маму говорят. Мало ли кто принимает такое лекарство — наверное, этим лауданумом многие взрослые лечатся…

— Долго нам еще сидеть тут, интересно? — перестав наконец хихикать, тоскливо спросила Эльза.

— Сколько бы ни было — куда же деваться? Не годится, чтобы визитер в приличном доме сам за собой дверь захлопывал. Провожать его — дело слуг! — назидательно сказала Дора. — Да смотри, не забудь присесть перед ним пониже — это ведь тебе не абы кто, а сам…

Дальше кухарка перешла на шепот, но Мари, уже не слушая кухонную болтовню, пошла по коридору. Вот и поворот… Подумаешь! Уже и не страшно совсем. С Щелкунчиком ей ничего не страшно! Мари завернула за угол, храбро прошагала остаток пути до своей спальни и взялась за ручку двери.

В этот момент раздался щелчок, а затем скрип открываемой двери где-то за спиной. Мари хотела юркнуть к себе, но не успела: так и осталась стоять с Щелкунчиком под мышкой и подсвечником в руке. Дверь комнаты Мари была с характером — иногда открывалась совершенно бесшумно, а иногда ужасно скрипела. Так что лучше было не рисковать. Если мама выглянет из своей спальни, то не факт, что она заметит застывшую столбом фигуру в дальнем конце коридора. Если, конечно, она не решила навестить именно Мари в ее спальне. А если вдруг? Девочке стало жутко от такой мысли.

Но в следующую секунду ей стало еще страшнее, потому что из маминой спальни кто-то вышел. И это была не мама.

На пол коридора легла широкая полоса неяркого света. Судя по всему, в маминой спальне горела лампа, пригашенная до предела. И в этой слабой полосе света промелькнула низенькая хромая фигура, причудливая донельзя. Мари с изумлением узнала старшего советника суда Дроссельмейера. Лишь у него была такая странная, подпрыгивающая походка, которая всегда так забавляла Фрица. Самой Мари никогда не было смешно глядеть на хромоту крестного — напротив, ей было от души жаль его. Но сейчас его увечье показалось ей каким-то зловещим.

А что это крестный нацепил на голову? Вместо своего обычного аккуратного парика он сейчас был в каком-то странном головном уборе — вроде огромной треуголки с густым плюмажем. И что это свисает у него с опущенного вниз лица? У крестного ведь нет бороды! Или это такое пышное жабо? Как странно… Он ведь никогда не следил за модой и презрительно называл разряженных молодых людей, вроде тех, что ухаживают за Луизой, фатами. Ой, а почему за ним по полу волочится какая-то длинная лента? Мари смотрела на все это одеяние как завороженная и даже перестала бояться, что ее могут увидеть — настолько диковинно выглядел крестный.

В спальне раздался глубокий вздох мамы, ее шаркающие шаги и тихий голос:

— Дорогой, я всё думаю: может, не надо было доводить до этого? Мы могли бы дать ему того чаю…

Мари застыла на месте. «Дорогой»?! Так мама называла только папу! Почему она сейчас так обращается к Дроссельмейеру? И что он делал в маминой спальне ночью?

— Последнего из них давно пора было отправить к остальным! — проворчал в ответ крестный. — И вообще, он сам отказался от сахарных куколок… Тебе не в чем себя винить.

— А когда же мы все расскажем Мари? — в голосе мамы явственно звучал страх.

Тут она и сама показалась из спальни, со свечой в руке. Крестный откашлялся и так же негромко ответил:

— Да хоть завтра. Времени у нас все равно почти не осталось. Ох уж эти проклятые сахарные куколки… Скоро она и сама всё увидит, хотим мы того или нет.

Но Мари уже не слышала, что говорил Дроссельмейер. Она во все глаза глядела на него и на маму. Свет свечи в маминой руке хорошо освещал их лица… Нет, не может того быть! Мари таращилась на них, не веря своим глазам. Не было там ни руки, ни лиц! Была когтистая лапа, сжимающая подсвечник. И две склонившиеся друг к другу мышиные морды. Мыши были огромные, в человеческий рост. И они разговаривали голосами мамы и крестного.

То, что Мари приняла за треуголку с плюмажем, было крупной мышиной головой с круглыми торчащими ушами. «Жабо» оказалось узкой мордой с опущенным вниз заостренным носом, который непрестанно двигался, словно что-то вынюхивая. А странная лента, которая волочилась за крестным, была ни чем иным как длиннющим мышиным хвостом!

Мама почти не изменилась — всё та же высокая полная фигура, только из рукавов ночного капота выглядывали не руки, а лапы. Да из кружев чепца высовывалась мышиная морда — более круглая и упитанная, чем у крестного.

Мари почувствовала, как ее разрывают два совершенно противоположных желания. Ей хотелось одновременно истерически расхохотаться и закричать от ужаса. Но у нее не осталось сил ни на то, ни на другое. Раздался резкий стук, а потом еще один. Первый — чуть звонче, а второй — чуть глуше. Это Мари выронила сначала подсвечник, а потом Щелкунчика. Потом ее собственный затылок так же громко стукнулся о паркет, но этого Мари уже не слышала.