Снимки (джен)

«Я убил человека», — с такой мыслью он проснулся ранним утром. Вообще день сегодня начался раньше обычного. И настроение, соответственно, находилось где-то в районе комнатных тапочек. Голова раскалывалась, словно после попойки, и в висках стучалась мысль: «Зачем же я проснулся так рано?».

Этот шум напоминал звук соседской дрели, естественно, в шесть утра самого поганого воскресенья. И злость испещрила каждую извилину мозга, сколько бы их там ни было. И даже меняла глаза, на секунду заливая их кровью.

Зачем же я проснулся, черт подери?

И он поднялся с кровати недовольный всем миром, разочарованный в себе. Та первая мысль, посетившая утреннюю голову, забылась.

Нет, я совсем ни в чем не виноват.

Он пошел в уборную, заглянул в свое отражение. Свет вдруг погас. Первым делом он ругнулся, затем чуть испугавшись, выскочил из темной комнаты. Кто же боится темноты? Чушь.

Но когда за спиной сопит кто-то, а ключ не поворачивается в замке. Когда вскрыть его не получается, а кто-то стоит прямо у тебя за спиной! Вот тогда становится страшно, и все валится из рук, и ноги трясутся.

Потом же, выйдя в свет, забываешь свой страх и того, кто прячется за спиной. И сопения уже не слышишь.

Он вздохнул и просто постоял немного, не шевелясь. Уже спокойно нашел новую лампочку, заменил.

Он — это кто угодно в том доме Южного Эшфилда.

Выйдя в коридор и заметив, что вокруг темно Ричард Брейнтри разозлился. Ну, правда же, вывести человека из себя слишком просто. Это может быть забредший, куда не надо, пес. Это может быть отмена спортивного матча. Или, например, неполадки с электричеством. Зачем же тогда платить за проживание своими кровными?

Что-то не так было со всем этим домом. Одни здесь чувствовали приступы бесконтрольного гнева, другие животрепещущий страх. Третьи же плохо понимали, что творится вокруг, или попросту не замечали каждодневных мельчайших изменений. Но и они менялись. Менялись вслед за домом. Менялись вместе с ним.

Они — это те, кто здесь обитал.

Сперва задрожал свет в коридоре у внешней двери. Он не погас совсем, он просто заколебался, как нестройное пламя свечи при легком сквозняке. Потом глухой щелчок, и весь этаж погрузился во тьму. На пол посыпались стеклянные осколки. Это прозрачное конфетти, красное, если к нему прикоснуться.

Со стороны выглядело так, будто кто-то нарочно разбил все лампочки. Но людей в коридоре не было. Ни на первом этаже, ни на других двух.

Свет замигал повсюду, тьма становилась все длиннее и объемнее. Еще не весь коридор провалился из вида, потому что некоторые его участки продолжали освещаться. Например, у комнаты Сандерленда еще теплился свет. И в комнате его тоже.

В дверь управляющего постучали. Так стучат кредиторы к тем, на ком висят тысячные долги. Мощными частыми ударами, замахиваясь едва ли ни ногой. Сандерленд открыл, не спеша при этом пускать в квартиру кого бы то ни было. Он произнес:

— Да, — сказал, чтобы стук наконец-то прекратился.

Стоявший в дверях не особенно-то его и удивил.

— У вас свет есть? — без предисловий начал Брейнтри. Он едва ли не сдвинул Сандерленда с места, чтобы заглянуть внутрь. — Глядите-ка, у вас есть, а по всему дому хоть глаз выколи.

— О чем вы говорите? — переспросил Сандерленд. С утра ему, как и другим, думалось медленно.

Брейнтри все высказал: и о темных этажах, и о битых лампочках. Чуть ли не на виновника уже указал.

— Я посмотрю и разберусь, — пробормотал Сандерленд.

Прежде чем удалиться, Брейнтри сказал:

— Разберитесь! — и сказал это тоном человека, имеющего привилегии к управлению, которых в принципе никогда не имел, но всегда на них заглядывался. Начальника хуже и не найти.

Сандерленду все это не нравилось. Впрочем, все жители были несколько взволнованы. Неприятно, когда в привычное течение жизни вмешивается нечто постороннее. Всегда хочется это чужое и мешающее оттолкнуть. Если получится, конечно. Но можно же хотя бы попытаться.

Вооружившись фонариком, Сандерленд пошел по этажам. Все было как обычно, ничего особенного или странного не происходило.

Что-то случилось с электрическим напряжением, вот лампочки и полопались. Везде, где исчезло освещение, на полу у стены виднелись осколки тонкого стекла.

И вдруг фонарик выхватил у стены что-то постороннее. Сандерленд посветил в то место еще раз: сверху под потолок, у самого пола и вообще вокруг.

Когда же что-то постороннее попалось под узкий луч света вновь, все пропало. Разумеется, дом остался на прежнем месте. Даже люди в нем находились в безопасности. Но свет пропал вовсе, по всем комнатам и в каждом их уголке.

Можно подумать, на улице стояла ночь.

Сандерленд тряс фонарик, в попытке вернуть его к работе. Прежде чем ослепнуть во тьме, он ясно увидел ребенка.

Он спросил, сомневаясь, что ему ответят:

— Кто здесь?

Ему показалось, он сходит с ума, когда из темноты ответили:

— Я.

Но может, никто и не отвечал. Сандерленд ничего не видел. Вообще. Может, он и не слышал тоже.

Когда в дом впустили свет, все забылось. Злость и отчаяние вновь упрятались где-то в глубине души. У каждого, у кого она была в принципе.

Он увидел ребенка снова. Мальчик шнырял по третьему этажу и выглядел здесь неуместно. Один. Таким надо дни напролет торчать на площадках с качелями и песком.

Он сказал ему:

— Убирайся отсюда, попрошайка!

Ведь он — это в принципе любой из этого дома. Он — это Ричард Брейнтри. Или Майк Кроули. Или кто угодно. Он — это Фрэнк Сандерленд.

Мальчик ушел, чтобы через неделю вернуться сюда снова. А потом снова. И еще.

Любого бы это разозлило.

Поэтому когда Сандерленд заметил ребенка поднимающимся по лестнице, он двинулся следом. Тот шел вполне себе куда-то. С целью.

Сандерленд сказал:

— Что ты здесь делаешь? — с легкой вопросительной интонацией. Без интереса.

Ответа, конечно же, не последовало.

Сандерленд сказал еще раз:

— Тебе здесь не место.

Потом, поняв наконец, что говорит и делает что-то не так, он спросил довольно-таки доброжелательно:

— Ты умеешь говорить?

Смотря на Сандерленда в упор глазами, расширенными не пойми от чего, ребенок ответил:

— Да, — почти не размыкая рта

Вопрос звучал не добродушно, а просто лживо. После него все встало на свои места, и вновь поползла колючая правда.

И он, Сандерленд, повторил:

— Тебе здесь не место.

Щелк. Лампочка взорвалась с резким глухим звуком. В этот момент, испугавшись до чертиков, он перестал дышать. И отступив к стене, где безопасней, он ощупал свой лоб. В глазах еще плясали огоньки недавнего света.

Он — это каждый на любом из этажей.

Потом Сандерленд сказал, сам не понимая, зачем это говорит. Он будто окунулся в чужое болото, забрался в чью-то шкуру, в холодную. Он потерялся и потому сказал:

— Сейчас посмотрим, что там произошло. — Он вынул из кармана фонарик. Включил и посветил в пространство прямо перед собой. Нет ли там чего? — Идем со мной, чтобы тебе не было страшно.

— Я не боюсь темноты.

Он посветил на него и увидел: не боится. На детском лице было что угодно: смятение оно или сосредоточенность, возможно, тревога. Но не страх. Большие глаза смотрели внимательно.

— Не боишься темноты? — переспросил Сандерленд и улыбнулся: все дети боятся темноты.

В ответ послышалось безразличное: «Да». Такое же, как раньше, почти не размыкая рта.

— Тогда подождешь меня здесь?

И снова:

— Да.

Электрическое напряжение не бьет лампочки. А люди не бывают ненужными.

Второй раз за неделю вызвали электриков. Провода старые, вот напряжение и скачет, подумал каждый.

Чувствуя острое желание разобраться, Сандерленд вернулся на третий этаж. Все начиналось оттуда. Почти каждый проложил невидимую нить — связь, что свет гас всегда с верхних этажей.

Сверху вниз. И все ниже и ниже.

— Значит, ты не боишься темноты? — спросил Сандерленд, глядя тоже сверху вниз.

— Да, — все так же ответил ребенок.

Почему именно «да», когда можно сказать «нет»? «Нет, не боюсь», — и фраза звучала бы почти так же.

— И как же тебя зовут?

Сандерленд присел перед ним на корточки. В его взгляде читалось не только любопытство, но и усталость. И даже ребенок бы это заметил.

— Уолтер.

— А я Фрэнк. — Он протянул руку, но та упала спустя какое-то время, так и не дождавшись встречного пожатия.

Может, потому что в принципе никто не зовет. Может, еще и «нет» звучит слишком часто.

Он не знал. Сандерленд об этом лишь догадывался.

— Ты что-то потерял?

— Да. — Одно слово за целую фразы, но прозвучало закончено. Больше нечего даже добавить.

— Что? — мягко поинтересовался Сандерленд, но не получилось. Его «что?» отдавало на языке ложью.

Уолтер не ответил. Стоял, словно язык проглотил.

— Я помогу найти, — произнес Сандерленд.

И двигало им не столько охота избавиться от незваного проныры, сколько действительно желание докопаться до сути. Что хуже — никто бы не сказал.

— Обещаю, — добавил Сандерленд и слово таки свое сдержал, хоть оно и придавило его в плечах. Улеглось на спину, прижав его ничком к земле.

Потому что Фрэнк Сандерленд не был одним из них. И каждым он не был тоже.

* * *

С фотографии смотрели двое. Серые лица их пожелтели и выцвели, будто бумага промокнув когда-то, теперь и вовсе заплесневела. Уолтер смотрел равнодушно. Ничто на его лице не ожило, тем более радостью не расцвело.

Сандерленд проговорил, указывая на изображенную на фотобумаге женщину:

— Это твоя мама. — Он не прикоснулся к ней рукой, зависнув на расстоянии дюйма.

— Где она сейчас?

Сандерленд смешался. Вопрос этот он ждал, но подготовиться к нему у него не вышло.

— Ее здесь нет, она…

Уолтер спросил еще раз:

— Где она сейчас? — Его тон не просил, не умолял тем более. Он просто требовал.

— Она погибла, ты знаешь, что это значит? — Отложив фотографию в сторону, Сандерленд внимательно посмотрел на Уолтера.

Он не создавал впечатления, что действительно задумался. И ответ прозвучал ожидаемо обычный:

— Да.

Сандерленд чуть усмехнулся и продолжил мягкий допрос:

— И что же это значит?

И ответ прозвучал неожиданно простой:

— То, что ее никто больше не увидит. — С детской непосредственностью Уолтер взглянул в глаза Сандерленда. На этот раз Уолтер был прав. И оба об этом понимали.

И если Уолтер хоть на миг задумался, откуда у Сандерленда фотография его мамы, то спрашивать он не стал.

Правда заканчивается там, где ты перестаешь в нее верить. Тогда зачем же ты прекращаешь верить, разрывая яму самому себе?

С фотографии смотрели двое. И оба лица были одинаково различимы. Почти одинаково счастливы. Оба казались знакомыми. Это как увидеть сквозь время свою любимую передачу. Чувства есть, а смысла в них мало.

Уолтер сомневался.