На глубине (гет)

...какая глубина будет у твоего?

#1.

— Я воссоздам для себя тишину, чтобы замедлить время.

Она повстречала его в середине жаркого июля, наполненного стрекотом цикад и блеклыми, точечными, словно бы это были тысячи крохотных песчинок, миражами за горизонтом.

И как-то стремглав жизнь ее полностью пошла под откос, по кривым тропкам еще вчера не ей принадлежавшей судьбы.

Реальность незаметно растрескалась на странные «до» и «после», и если бы девушка была писательницей, то четко разделила бы эти грани, обозначила их все на черной бумаге ручкой, пишущей белой пастой, на «без него» — «с ним».

Но писательницей она, увы, не была, даже навыков не имела и могла только мысленно благодарить его за подаренную так щедро реальность с прекрасными мгновениями рассветов, мечтами о звездах и любовью к небесной выси.

Раньше жила она, пожалуй, самой обычной жизнью среднестатистического подростка. Вредных привычек не имела, училась, кажется, неплохо, ходила в кружок рисования. Пела.

До определенного момента времени, пока прошлое не смешалось с настоящим в неравномерной консистенции испорченного кофе бурым пятном на твердой лестничной ступени и не растворилось в пучинах памяти шипящей таблеткой обезболивающего.

Где-то за гранью и так еле ощутимого мира.

Она и после этого вроде бы жила...

Нет, существовала, ступала по хрупким плиткам-мечтам и дышала, глотала отчаянно воздух, шептала охрипшим голосом понятную исключительно ей сумбурщину да глядела на незнакомые лица своих якобы родственников.

А в зрачках темных огоньками пробегали сомнения и страхи, которых было больше, наверное, чем дней в году.

Взрослые говорили, что ничего страшного, что все она вспомнит еще, такое у всех бывает.

«Не принимай близко к сердцу...»

Ей хотелось кричать о том, чтобы они замолчали.

Откуда этим людям было знать, какова глубина ее сердца и где для него близко, если это даже для девушки не было чем-то очевидным?!

Ей хотелось вопить о том, чтобы ее оставили в покое.

Но вместо этого она лишь оплетала вокруг тонких костлявых кистей алые-алые, будто собственные выгоревшие в пламени волосы, нити — привычка — и уходила, улыбаясь всем без разбору, мол, все в порядке, я ничего больше пока еще не забыла.

Это было правильно, во всяком случае, ей так думалось, ведь, как вести себя иначе, она не знала. Не помнила ничего. Ни себя прошлую, ни себя настоящую, ни себя такую, какой она должна всем казаться.

Невпопад надевала маски и притворялась, кожей чувствуя, как яркое полуденное солнце сжигало ее, словно бумагу, тонкую картонную куклу, изжившую себя еще вечность назад.

Она мертва.

В один из дней, когда сухой ветер игрался с длинными прядями запутавшихся между собой волос, несобранных в привычный хвост, ее окликнул низкий, чуть грубоватый мужской голос.

Она просто медленно шла вдоль дорог, растерянно оглядывалась по сторонам, задыхалась прогнившим изнутри своих ядер O2 и не трогала никого.

А еще в госпожу-судьбу не верила совсем, но...

Тогда она ответила, совершенно ни о чем не подозревая. Сказала, кажется, чтобы парень отвалил.

Громкий смех послужил ей ответом.

Она повстречала его в середине жаркого июля, наполненного громкими звуками живого города и безграничного настоящего, в котором они жили в своих снах рядом с глубоким поднебесьем.

Она, вроде, по-прежнему существовала...

Нет, постепенно начинала жить, по привычке давилась живительным кислородом и больше не казалась, как все прочие в этом сероватом мирке, неживой.

Но только собственная мертвая зона под гулко бьющимся сердцем, выжженная палящим солнцем и длинной, каменной лестницей, заставляла возвращаться к мрачным путям прошлого, которые были покрыто непроницаемой вуалью пыли.

Она все еще ничего не помнила...

#2.

Под ребрами все ломается с треском, догнивает стремительно, слишком быстро.

— Всего лишь догораешь.

У Эрзы от холода дрожат ноги.

В конце июля.

В жару под сорок градусов.

Руки ледяные-ледяные и бледные, как у мертвеца.

Девушка даже не удивлена, в принципе. Слишком привычно и, возможно, уже обыденно.

Прижимается к согнутым острым коленкам.

А где-то чуть ниже сердца крошки памяти противно поскрипывают в такт утекающим сквозь ладони мечтам.

Нота за нотой.

Печальный дуэт, играющий грустную мелодию тишины.

Шаг за шагом.

Вперед куда-то, в бесконечно-темную пропасть, где скалистые обрывы пронзят тело насквозь, а потом, будто живые, сбросят в самую глубь черных вод, наполненных человеческими сожалениями, неоправданными надеждами.

Наверное, она даже до дна не дойдет — целую вечность будет падать во всепоглощающую глубину от нулевого градуса, метра, меридиана. Да чего угодно, в конце концов!

Слишком без разницы, слишком наплевать, слишком бессмысленно все было.

Бессмысленно до дрожи.

Длинные, худые пальцы тянутся к обшарпанной деревянной тумбе, хватают старенький блокнот и открывают на первой попавшейся странице. Скарлет разглядывает наброски, — отражение произошедших событий — силится вспомнить случившееся. Хмурится.

Ничего не выходит.

В ушах шумит, и как-то слишком мерзко становится от собственной слабости.

Эрзе бы заплакать, но слез она пролила уже столько, что ничего не осталось.

Внутри гнилой веткой разрослась пустота, стучала в дверь к сердцу да царапала внутренности. И чувство это было не совсем фантомно. Ярко ощутимо, будто бы взаправду.

Скарлет до боли сжимает запястья, и красные следы мгновенно проявляются на белоснежной коже.

Они напоминали девушке оковы.

Оковы дома-клетки.

Оковы памяти-ловушки.

Оковы ее собственной неспособности что-либо сделать.

Эрза знала, понимала тот факт, что должна отпустить все это, наконец, взлететь птицей вверх и начать жить дальше. С самого начала.

Без минувших иллюзий, без грез, которых и не было даже. Совсем.

Стоило прекратить весь этот бред, тянущийся и без того очень долго, оборвать все веревки, обвившие тело, привычки, не принадлежащие ей совсем. Сжечь осадок, застывший среди оледеневшего океана сознания, от реакции соединения кисловатой горечи и едких сожалений.

Это должно стать всего лишь прошлым, пропитанным пеплом потерянной среди сотен бумажных клочков памяти.

Она так устала...

— Хэй, Скарлет! Я знаю, что ты дома, — из открытого окна доносится раздражающий голос.

Эрза морщится, подтягивает одеяло до головы и кутается, пытается спрятаться от раздражающего человека, каждый раз врывающегося в ее циклическую жизнь, в ее постоянное «день-ото-дня».

— Если не выглянешь, я залезу на твой высокий второй этаж, а потом упаду и сломаю позвоночник. Стану инвалидом, и ты будешь по гроб жизни за мной ухаживать.

Девушка не выдерживает, вскакивает с постели и подбегает к распахнутому настежь окну, позволяя свежему воздуху ударить прямо ей в лицо.

— Как же ты надоел! Проваливай... Пожалуйста, — Эрза злится на себя, на парня, на чертов июль, на замерзшие ступни. И не может понять, почему ведет себя так глупо, поддается провокациям, позволяет собой помыкать.

— А как вежливо... — сухой июльский ветер заботливо треплет жесткие синие пряди, и лицо юноши своими лучами щедро ласкает солнце, оставляет рыжую поступь веснушек и нежно целует губы, расплывающиеся в улыбке.

Девушка смотрит внимательно, сама того нехотя запоминает каждую деталь, чертов аккуратный контур, чтобы потом плавными линиями воссоздать его нахальное лицо на пожелтевших листах клетчатого блокнота.

Она всегда так делала: рисовала людей из своей жизни, расписывая на них характеристику — об этом знали только стены ее комнаты, хранящие и так невероятно много ее тайн, истерик в подушку и обрывистых шрамов на запястьях от осколка разбитой чашки.

— Что. Тебе. Надо? — шипит Эрза сквозь зубы, сильнее заворачивается в одеяло, чувствуя, как мороз бежит по коже.

— Ну, ты не находишь, что сегодня слишком хорошая погода, чтобы сидеть дома? — голубые глаза парнишки прищуриваются, а Скарлет по-прежнему смотрит на него: на его длинные, порыжевшие на концах ресницы, на прямой нос и на россыпь огненных пятен на лице.

Этот человек раздражал сильнее ее собственной беспомощности.

От постоянных мыслей об этом внутри девушки разгорался пожар невиданного доселе масштаба. Она горела, она догорала, она — черт побери! — полностью сгорала и возрождалась вновь, мечтая обрести себя.

Эрза пыталась потушить пламя, залечить глубокие, источающие гной раны, покрывшие мертвенно-бледное тело паутиной тлеющих на закате пятен, но все было тщетно, а перед глазами мелькал образ смеющегося голубоглазого парня, целованного теплым солнцем.

Это было катастрофой. Ее личным маленьким бедствием размера собственного сердца.

Пожалуй, если бы не идиотский характер и льющийся бурным потоком из его уст бред, этот парень мог Скарлет даже понравиться. Они могли стать друзьями.

Но Эрза его отчего-то ненавидела, так искренне желала, чтобы юноша помер скорее, что говорила об этом каждый раз, как только он появлялся перед ней и заставлял тонуть в сапфировой бездне глаз.

Эрза его отчего-то ненавидела настолько сильно, что могла бы даже полюбить.

— Просто катись к черту, Фернандес.

#3.

— Эй, девочка, а ты знаешь, на глубине неба в 115 километров заканчивается кислород... Что будет, если мы упадем туда, в яркую синеву, и не сможем дышать?

Эрза жмурится от ярких огней ночного городка и сильнее сжимает плечи костлявыми руками.

Тяжелый воздух режет легкие тупым ножичком, палит своим холодом.

В середине августа было всегда так — Скарлет прочла это в собственном дневнике двухлетней давности.

Небе темное, даже звезд не видно, словно бы их вовсе стерли с огромного холста.

Вытерли из ее памяти.

Девушка закрывает глаза, думает, хорошо, наверное, не быть ею, не мчатся по перекресткам среди обуглившихся воспоминаний, где полно следов внутреннего полымя, погубившего жизнь. Ядовитым огнем забравшего ее саму.

Хорошо, наверное...

Городские часы в центральном парке стоят на месте, стрелкой ровно на вакууме нескончаемой пустоты.

Эрза замирает, достает из старенькой кожаной сумки блокнот с карандашом, открывает последнюю страницу и рисует, так и остановившись посреди улицы.

Она рисует время, бегущее вперед, огромные часы, чей ход все еще не прерван, длинную крученую лестницу, уходящую к небу, и падающую то ли в необъятную синеву, то ли в глубокий океан себя.

Для нее это как-то даже символично немного. И неправильно, потому что рисовать собственное падение на глубину безграничного отчаяния — какое-то сумасшествие.

Но она продолжает рисовать, и в голове перебирает струны гитары, подбирая подходящую мелодию, чтобы сыграть реквием по собственному существованию в копоти закатной дали.

— Скарлет, тебе еще не надоело шляться где попало?

Девушка не верит в совпадения, не верит в воспеваемую людьми судьбу, потому что родственники сказали, что старая Эрза, она из потерянных воспоминаний, — остаток прошлого, умноженный на настоящее — не верила.

Но в те секунды, когда голос Фернандеса каждый раз окрикивает ее, Скарлет думается, судьба существует, а еще насмехается над ней, раз привела ей именно этого идиота.

— Маленьким мальчикам уже давно пора в кровать, — Эрза быстро захлопывает блокнот и разворачивается в сторону, стараясь даже не глядеть в сторону парня.

Джеллал фыркает, и Скарлет отчего-то уверена, что сейчас он надул губы, как ребенок.

За короткое время их знакомства она повидала невероятное количество выражений, которые могло принять его лицо.

Наверное, цветов в палитре профессионального художника было меньше, чем всевозможных оттенков гримас Фернандеса.

Эрза запомнила их все до единой, хранила где-то на грани своего сознания и боялась позабыть, хотела помнить, но, сколько бы рисунков она ни делала, ей было мало.

— Как грубо... И что это ты там прячешь? — Джеллал медленно, переваливаясь с ноги на ноги, плетется к Эрзе, с вызовом смотрит на нее и тянет руки вперед.

Девушка не понимает, что он хочет сделать. Ей кажется, пространство вокруг затерялось в тысячи искр его глаз, похожих на бездну, в которую бы только и падать...

Падать.

Падать.

Падать.

По своему желанию. Ждать, пока небо сомкнется над головой плотным кольцом, и память сгорит сама, вспыхнет, будто сухая трава.

Эрза задыхается, когда горячая ладонь Джеллала касается ее собственной, отчаянно ощущает, как кислород покидает легкие, воздух больше не режет плевру в клочья, и все обретает значение под взглядом парня.

Девушка дрожит, кожей млеет и не может оторвать взгляд, безмолвно тонет. То ли в собственном пустом океане, больше не пахнущим прогнившим болотом, то ли в небе над головой — черном-черном сгустке с глубиной ровно в бесконечность от самого минуса до беспредельного плюса.

— Руки совсем ледяные, — юноша кусает щеку изнутри, чуть наклоняется и выдыхает на пальцы Скарлет.

Рубеж.

Эрза пылает, да только не от огня — от тепла парня.

Он грел ее. А еще до абсурдности пах солнцем, которое запаха вовсе не имело, в принципе.

Донельзя непривычные чувства заполняют все внутри, душа будто стонет, кожа на пальцах сохнет, и голос осип совсем.

Вокруг гудит пустой воздух по инерции, сминает до хруста, до тихого треска мысли.

Девушка хочет сказать Фернандесу, что он точно придурок с самого своего рождения, но молчит, смотрит на небо и видит, как звезды медленно появляются из-за туч, и ей в голову приходит абсурдный логос, что она тоже одна из этих звезд, а Джеллал сейчас касается ее потускневшего созвездия.

Невозможно.

Ни начала, ни конца. Абсолютное ничего, где важно лишь настоящее — короткие мгновения реальности.

Эрза снова дышит, отпускает какую-то ниточку, за которой прочь улетают целые сотни воздушных шаров — ее так и не обретенное прошлое.

Сейчас было как-то без разницы, как она жила до того рокового дня. Кем она была до того, как упала с высокой каменной лестницы. Какие маски носила перед тем, как потерять память.

Она отпустила.

И блокнот с тихим шорохом страниц упал прямо в грязную лужу.

— Ты меня бесишь, Фернандес, — Скарлет прикрывает глаза и делает маленький шаг вперед, ближе к парню, — И это не лечится.

Она повстречала его в середине жаркого июля, впервые позволила себя поцеловать в середине прохладного августа и разрешила спалить окончательно дотла к концу девятнадцатого лета своей жизни в тишине остановившегося времени на двоих, ровно на 115 километре глубины разделенного с ним пополам неба.