Бархат саксофона или коронный хук слева (джен)

'Cause it's a bittersweet symphony, that's life

But I'm a million different people

From one day to the next

It's just sex and violence, melody and silence

I'll take you down the only road I've ever been down 

— У меня, Уизли, всего три условия. Ты не приводишь девок в квартиру. Когда дрочишь — ставишь заглушающее. И, наконец, никогда и ни при каких обстоятельствах не мешаешь мне учиться. Вопросы?

Блейз Забини заломил бровь в лучших традициях своего бывшего декана и нетерпеливо постучал носком дорогой даже на вид туфли о пол.

В голову некстати пришла мысль, что это, пожалуй, первые слова в жизни, которые этот надменный засранец, а по совместительству лучший выпускник факультета Слизерин, адресовал лично мне.

Безотчетно хотелось скопировать эту ленивую слизеринскую усмешку и выдать в ответ хоть что-то остроумное, но в голове, как назло, роились лишь тупые шуточки про прихоти злодейки-судьбы — кто бы мог подумать, что дверь чердачной квартиры по адресу Лютный переулок, восемь мне откроет этот богатенький маменькин сосунок.

А потому у меня получилось лишь помолчать для приличия, через силу выдохнуть и, мысленно обозвав себя идиотом, ровно произнести:

— По рукам.

В конце концов, крошечная комната с покатым низким потолком за двадцать галлеонов в неделю была, пожалуй, моим единственным шансом наконец-то съехать из Норы и лицезреть на тарелке не только фасоль из банки.

Забини склонил голову к плечу и как-то кисло скривился, долго разглядывая меня в упор, и после напряженного молчания все же пожал мою протянутую руку. Пожатие у него было на удивление крепким и деловым, ладонь — сухая и теплая, а потому все мои дурацкие шуточки про богатеньких сосунков невольно испарились сами по себе.

Внезапно оказалось, что томному мальчику, рожденному с золотой ложкой в заднице, по какой-то неведомой мне причине лишние двадцать галлеонов в неделю были важнее классовой ненависти Гриффиндор-Слизерин.

О том, насколько я ошибался, обозвав про себя Блейза Забини испорченным баловнем судьбы, мне, впрочем, еще только предстояло узнать.

Контракт был готов заранее: Забини лишь размашисто расписался — и на секунду я невольно засмотрелся, как стремительно и красиво летит по пергаменту перо. Начальная Z вышла словно росчерк отточенного клинка — все же происхождение пальцем не заткнешь, и я, словно в отместку, оставил свою по-школьному корявую подпись прямо под этим изящным произведением искусства. Моя неровная R наезжала на W, и та под тяжестью кренилась вбок. Забини не спускал с меня глаз, пристально следя за моими потугами совладать с почерком, а потому на последней букве собственной фамилии рука моя дрогнула, и перо резко прорвало бумагу.

Напротив многозначительно хмыкнули. Забини ловко перегнулся через стол и выдернул контракт весьма вовремя — на кончике пера уже успела набухнуть огромная капля иссиня-черных чернил и, под молчаливым взором — моим и Забини, медленно ухнула вниз, шлепнулась о дубовую столешницу и растеклась по ней безобразным кривым пятном.

Забини снова хмыкнул, дернул левой рукой — кончик палочки лишь показался в рукаве, — и почти неслышное Скорджифай моментально убрало следы моего позора.

Раздался лязг металла, и вместо пергамента Забини протянул мне увесистую связку ключей. Ключей было подозрительно много: три какого-то монструозного размера, все покрытые подозрительной древней ржавчиной, и парочка поменьше — казалось, совсем новые.

— Заезжать можешь в начале сентября.

Забини провел меня до двери и даже придержал ее открытой, пока я на ощупь пытался вызвать лифт. Единственная лампа под потолком естественно не горела.

— Забыл сказать — кнопка вызова лифта только на первом этаже.

С этими словами Забини захлопнул входную дверь, и я остался в кромешной тьме. Надежда проморгаться и разобрать перед собой хоть что-то была весьма наивной: в нос лишь ударили запахи — один другого краше. Запах мокрой кошачьей шерсти, спертый запах старой бумаги, а поверх — удушающе-влажный, напрочь забивающийся в ноздри запах цветочных духов. Я зажмурился и оглушительно чихнул, неосторожно оступившись в темноте.

На этом моменте мне бы и свернуть себе благополучно шею, скатившись по узкой крутой лестнице пару пролетов вниз. Но нога вдруг зависла в воздухе, на кончике собственной палочки вспыхнул наконец спасительный свет Люмоса — не иначе как невольное волшебство в условиях крайнего стресса, — и я все же успел ухватиться дрожащей рукой за поручень перил, спасая себя тем самым от бесславной кончины.

Ровно секунду спустя входная дверь квартиры выразительно скрипнула, и в дверном проеме показалось бесстрастное лицо Блейза Забини.

— О, Уизли! Ты еще жив?

Произнес с ленцой, растягивая это «еще» с какой-то издевкой и с непонятным выражением разглядывая мои судорожные попытки вернуть лицу невозмутимость. Я откашлялся, насилу отцепил руку от перил и, вяло махнув ему, неубедительно произнес:

— Все ок, Забини. Забей.

Забини поморщился, видимо непривычный к такому стилю общения, коротко кивнул и снова захлопнул дверь.

Тоненький свет Люмоса все еще освещал узкую крутую лестницу вниз, скрадывая, впрочем, углы подъезда в многозначительной тьме, и я, не отдавая себе отчета, скатился все десять пролетов вниз на такой немыслимой скорости, что, кажется, вдохнул в себя полную грудь воздуха, лишь когда настежь распахнул дверь подъезда, оказываясь в грязном дворе.

Вдохнул и тут же пожалел: запах цветочных духов был такой же сильный, его, правда, теперь стремительно перебивал запах застоявшейся мочи.

Булыжная мостовая под ногами была покрыта какими-то ржавыми пятнами непонятного происхождения, а с заднего двора соседнего дома ощутимо тянуло отвратительным кисло-сладким запахом травки.

Мгновение назад еще, казалось, совсем безоблачное вечернее небо вдруг резко громыхнуло, и меня окатило потоком августовского ливня. Словно кто-то вывернул кран с водой до упора влево.

Я невольно запрокинул голову вверх.

В узком дворе-колодце окна недружелюбно скалились мне темными провалами, нависая со всех четырех сторон, и в стуке дождя отчетливо послышалось: «Проваливай, Уизли! Про-ва-ли-вай!» Я тряхнул головой и всмотрелся в единственное горящее, на пятом этаже, под самой крышей. Распознать силуэт Блейза Забини на фоне неяркого желтого света не составило труда.

Я встряхнулся еще раз и поднял руку с большим пальцем вверх, подставляя лицо мокрой стихии. Силуэт в окне шевельнулся — кажется, Забини показал мне что-то в ответ. То ли копия моего жеста, то ли отогнутый средний палец. Как мило…

Плевать. Комната за двадцать галлеонов в неделю однозначно того стоила. Я приветливо махнул рукой и растянул губы в улыбке. Дождь заливал лицо и стекал по волосам за шиворот.

Свет погорел в окне еще какую-то минуту, а затем погас.

* * *

Я шагал под потоками проливного дождя, то и дело перепрыгивая через быстрые ручьи воды и огромные лужи, и отчего-то совсем не хотел аппарировать назад в Нору прям сразу. Промокшие насквозь кроссовки громко хлюпали в такт разрозненным мыслям.

«Когда дрочишь — ставишь заглушающее, Уизли!»

Мордред! Можно подумать, Забини это нарочно.

Та ужасающая сцена месячной давности, от воспоминания о которой до сих пор приливала кровь к ушам и невыносимо хотелось провалиться сквозь землю, встала перед глазами намертво.