Крюкообразность (гет)

*

Невысокий мальчуган забрался с ногами на широкую качель и (сразу) доверчиво посмотрел на сидящего рядом паренька.

— Зачем ты куришь? — спросил он.

— Мне так хочется, — ответил парень безучастно и, резко поднявшись, выбросил окурок в мусорку неподалеку.

— А моя мама всегда ругается на папу, когда он достает сигареты. А меня Оливер зовут. И я, когда вырасту, хочу спасти мир. А ты хочешь спасти мир?

— Когда вырасту? — усмехнулся парень.

— А ты разве еще маленький? — мальчик удивился ужасно, привстал на колени, чтобы лучше разглядеть собеседника, и заключил довольно: — Не-ет, ты уже большой. Ты еще не спасал мир?

— Я каждый день этим занимаюсь, — отозвался парень. — Видишь, выбрасываю окурки в мусорку, слушаюсь маму и часто мою руки.

— Еще я хочу уметь летать, понимаешь? Мне кажется, это так здорово: раскинуть руки и лететь. И расстрелять всех-всех плохих дяденек! Недавно у меня был пистолет, а когда я попытался выстрелить, оказалось, что он — игрушечный и никого не убьет

— Какая нелепость, — вздохнул парень. — Все благие намерения — одним махом.

— Да, — радостно отозвался Оливер. — А еще корабли и самолеты!

— Что, летают и плавают?

— Ну да! И тоже стреляют! Так, знаешь, бах-бах-бах — и все, и никого нету. По-моему, здорово. И все плохие дяденьки умерли, и никто больше никого не обижает. Правда же, правда, здорово?

— Безумно просто, — согласился Скорпиус и достал еще одну сигарету. Оливер проследил недовольными глазами и заметил:

— А еще от курения умирают. Ты что, хочешь умереть? А сколько тебе лет? Как тебя зовут?..

К качелям быстро приблизился еще один парень.

— Можно я здесь останусь?

— Здравствуй. Да, конечно, — Скорпиус отодвинулся ближе к Оливеру.

— Это кто? — Кивок в сторону мальчика, уверенный щелчок зажигалки.

— Гениальный парень, — лениво ответил Скорпиус. — Действительно — гениальный. Говорит: я расстреляю всех плохих дяденек, никто не будет больше никого обижать, а потом я спасу мир. Скажешь, плохая мечта?

— Прекрасная просто, — одобрил новоприбывший парень.

— А еще, — даже подпрыгнул на сиденье Оливер, — еще на окраину моря выбрасывает иногда гранатометы…

— Мальчик, — ласково обратился к нему второй парень, — ты точно не потребляешь алкоголь вперемешку с никотином?

— Окраина моря, — тем временем замечал Скорпиус, — это как вообще — берег? Я не знаю, почему киты выбрасываются на берег, а какие-то мудаки продолжают убивать животных. Я считаю, Уильям, это несправедливо.

— Справедливость, Скорпиус? Успокойся, этот фрукт здесь не растет. — Уильям потушил сигарету о перекладину и выбросил. Скорпиус, едва заметно поморщившись, подобрал окурок и дошел с ним до мусорки.

— Здесь негде мыть руки, знаешь ли, — крикнул вслед Уильям. — Нег-де!

Скорпиус не обернулся.

**

Когда он пришел домой, было около четырех утра. Отец сидел перед камином — дешевая имитация былого благополучия — и пил. Скорпиус повторил монотонный ритуал действий: поздоровался, послушал что-то о неудавшейся и несложившейся жизни, прикурил, сказал: да, папа, я так хорошо тебя понимаю; сходил выбросить окурок, сделал вид, что не замечает, как его мама рыдает, свернувшись в кресле, сунул руки в карманы, поднялся в комнату, прислонился спиной к двери, сел на подоконник, закурил, взял в руки книгу.

В монотонности главное — не упустить момент, когда начинается следующее действие. Дешевая имитация осмысленности.

**

Гермиона была взвинчена до предела. Были летние каникулы, а у Гермионы как-то вдруг (и невовремя) образовался завал на работе. Да, и еще она почти не узнала свою дочь: невысокая, с густыми волосами, странно печальная и нервная, Рози пряталась за стопкой книг и вымученно улыбалась, неискренне приговаривая «да, мама, я тоже соскучилась» и «нет, мама, все нормально, ты можешь идти на работу». Было, конечно, предположение, что девочка повзросле-ела, но Гермионе было — некогда.

Через сутки она обнаружит, что Рози таинственным образом испарилась, отговорившись походом к друзьям.

**

У Гермионы был совершенно невозможный завал на работе. Гермиона засыпала над бумагами, как когда-то — на пятом курсе — над учебниками (ах, в следующем году Рози окончит школу), Гермиона варила паршивый кофе, и не то чтобы ее это особенно радовало.

Когда к ней всунулся глава Отдела, ну, тот самый, как там его, не могла припомнить Гермиона, этих бюрократов было много и они были — на одно лицо, безликие (Гермиона, сказала она себе, а ведь вполне возможно, что и ты — такая же; не думать над этим и продолжать быть счастливой), который приглядывал за подростками и занимался тем, что разбирал какие-то дурацкие акты вандализма (да, это современное поколение — они будто сверхрискованные, не проклятые, а поломанные) и анархизма.

— Миссис Уизли, как славно, что вы еще здесь, — заметил он, протиснувшись в ее кабинет. Гермиона не могла с ним согласиться, потому что хотелось спать, а не сидеть после полуночи в своем кабинете, каждые двадцать минут засыпая прямо на стопке документов.

— Мы очень вас уважаем, — сказал глава того-самого-отдела, — поэтому, ввиду безграничного доверия к вам… дело в том, что ваша дочь… Рози, кажется?.. Так вот. Ее, молодого мистера Поттера (сына Того Самого Мистера Поттера) и сына мистера Малфоя, — (тут глава позволил себе чуть брезгливое выражение), — и еще нескольких человек, полагаю, они все учащиеся Хогвартса… мы поймали их за, кхм… раскуриванием марихуаны и… В общем, вы можете сейчас забрать своих — к себе и провести с ними — хотя бы десятиминутную — беседу? Можете?

— Конечно, — ответила Гермиона. — Я все могу. Абсолютно.

Неловко поднявшись из-за стола, она прошла к нарушителям спокойствия; компания была живописна до неприличия, но Гермиона не помнила, чтобы Рози (да и Альбус Северус) с ними общались; впрочем, "общались" — сейчас звучало, по крайней мере, издевательством, ибо компании было хорошо и плевать на все.

— Какого дьявола, — возмутилась Гермиона. — Паршивость какая.

— Это ненадолго, — негромко сообщил кто-то. — Скоро уже совсем все, и вы сможете на них отыграться.

Парень был с ними, но выглядел адекватным. Гермиона устало отметила руки с резко выступающими венами — прямо от локтя, где кончался рукав рубашки, до худых запястий.

— Мечта наркомана, — усмехнулся парень, правильно истолковав ее взгляд.

— Ты — с ними? — Она угрожающе кивнула в сторону, он — снисходительно — подтвердил и принялся собирать светлые волосы в хвост. Гермионе казалось, что (случайно) она перестала быть, просто исчезла, и, сказала она себе, дьявол, это то самое время, когда можно приниматься выть.

— О, — насмешливо произнес парень, — миссис Уизли, к вам — сова.

Сова была с письмом от Гарри. Строчки летели вверх, и она перечитала записку четыре раза, прежде чем поняла, что Рон попал в клинику Св. Мунго с не самыми лучшими прогнозами.

— Держите, — кто-то поставил перед ней чашку с кофе.

— А у меня, — неслышно сказала она, — все плохо. Почти беда.

— Черт, не надо, — парень закурил, — теперь не могу слушать о чужих проблемах. Разве что это что-то смешное.

— Смешное? — Если бы она была еще в состоянии, она бы его ударила. Он сварил ей кофе, и она была не в состоянии. Попытки самооправдаться сильно печалили.

— Вы меня забавляете, — неожиданно сказал он, стряхивая пепел. — Такая замотанная тетка сорока лет, которая ночует на работе, не помнит друзей своей дочери в лицо и почти падает в обморок, когда ей говорят, что ее муж загремел в больницу. Знаете, миссис Уизли, я считаю: когда-то вы были живой. Видно же, что горячность была, и желание отстаивать свое мировоззрение, несмотря ни на что, а потом, — он хлопнул в ладоши, — ни-че-го. Ничего уже не случится, никто уже не придет, открываешь глаза — и видишь себя в дурацком пальто и замотанной в шарф — и не узнаешь.

— Ты учишься?

— Нет, — парню явно стало еще забавнее. Он курил не переставая, и у Гермионы что-то сместилось: она глупо продолжала расспрашивать его, будто это было ей — интересно. Ей это было — важно.

— Ты закончил уже школу?

— Нет.

— Бросил ее?

— Нет.

— Тебя выгнали?

— Нет.

— А что тогда?

— Меня просто там давно не было, так что я не знаю, числюсь еще среди студентов — или нет.

— Ты не учишься?

— Нет.

— Нигде?

— Нигде.

— А что же ты делаешь?

— Сегодня вот в кино сходил.

— О, — сказала Гермиона. И спросила почти сразу: — Как тебя зовут? Скорпиус?

-О, черт, вы меня рассекретили, — хмыкнул парень. — Да, Скорпиус.

Он не улыбался. Гермионе вообще казалось, что он редко делает хоть что-то, слабые позывы лицевой мимики.

— Ты, наверно, склонен думать о жизни и человечестве?

Он пожал плечами:

— Мне кажется, что очень много людей совершенно искренне считают, что человек человеку — волк. Наверное, это для них одни мои знакомые разрисовывают электрички, и те выезжают из депо с огромной надписью ЗАЧЕМ на боку, или — клеят стикеры с текстом ПОТРЕБЛЯЙ-РАБОТАЙ-СДОХНИ. А другие думают, что человек человеку — брат. А некоторые, особо умные, считают, что человек человеку — призрак.*

— А что думаешь ты?

— А я вам — оглядываясь на этих и этих, скажу: человек человеку — дверь,* — ответил парень; уверенным движением схватил со стола гитару и закончил: — Главное — не ныть. Вся жизнь — предисловие к двадцатому тому предсмертной записки. О`кей, миссис Уизли, передадите Рози от меня привет, как только она будет в состоянии воспринимать чужие имена собственные.

— Постой, — запоздало опомнилась Гермиона, поставила пустую чашку на пол, — постой, ты — куда? А… я должна была говорить вам назидательные слова и…

— Да к черту, — отмахнулся парень, — я знаю, знаю. Вы лучше подумайте: спонтанность спасет мир. Спасет, понимаете?

И, не дожидаясь ответа (вряд ли он обернулся бы, после — просто после, чтобы проверить, убедиться, что она его поняла; он и не стал), быстро ушел, закуривая на ходу очередную сигарету.

Гермиона смотрела на Рози и ощущала только, что — действительно — что-то будто сместилось, треснуло.

А ты хочешь спасти мир, Гермиона, спросила она себя, неужели все еще хочешь?

* * *

— Антон Очиров, стихотворение "Индейское лето". Если кому вдруг — я с радостью.