Искупление (гет)

— Ткачев, ты че, больной, в таком состоянии за руль садиться? — утомленный, хрипловатый от выпитого голос был строгим, даже резким, а легкое движение, когда буквально выхватила у него из рук ключи, уверенным и быстрым.

— Ирин Сергевна, я... — Пашу заметно качнуло, сквозь хмельную затуманенность мелькнула мысль, что не стоило столько пить.

— Иди проспись, — буркнула Зимина, распахивая дверь своего кабинета и легонько подталкивая Пашу в плечо. Ткачев, сделав несколько шагов, обессиленно рухнул на заветный диван, мимолетно уловив удаляющиеся шаги и хлопок закрывшейся двери, и сам не заметил, как провалился в сон.

Приглушенный перестук каблуков затих совсем рядом, что-то мягкое, теплое, едва ощутимо пахнущее приятными духами легко опустилось сверху; тихонько скрипнули диванные пружины, что-то прохладное осторожно коснулось щеки. Ткачев торопливо раскрыл глаза, с сонной вопросительностью взглянув сначала на сидящую рядом начальницу, затем на край невесть откуда взявшегося пледа.

— Ирин Сергевна...

— Что, Паш? — низкий, негромкий голос обдал какой-то невозможной, удивительной мягкостью и тихой встревоженностью — он никогда не слышал у нее такой интонации.

— А наши все уже...

— Да, все уже разошлись. Я вот тоже сейчас поеду. — Даже в слабом мерцании от настольной лампы Паша уловил невеселый, задумчивый взгляд, который Зимина бросила на прицепленную к парадному кителю медаль, криво чему-то усмехнувшись. — Тебе, может, такси вызвать?

— Да нет, у меня дежурство завтра... уже сегодня, — поправился Ткачев, неловко приподнимаясь. И слишком близко увидел ее лицо — едва заметно проступившие морщинки, скорбно опущенные уголки красивых губ, какую-то горько-застарелую тоску в темных глазах — странно знакомый взгляд. И не сразу понял: точно такое же выражение замечал порой в собственных глазах, случайно бросив взгляд в зеркало — выражение измученной безысходности, едкой, насквозь пропитавшей тоски и боли, о которой никому нельзя рассказать. Но у нее — откуда? Что такое, жестокое и страшное, изматывает ее день за днем, оседая неизбывной, тяжелой горечью в самой глубине глаз?

Очень красивая и очень усталая. И одинокая, совсем как он, потерянный, никому не нужный, мучимый отчаянием и бессмысленным чувством вины. И в этот момент вдруг все стало на удивление просто: был он, измотанно-неприкаянный, была она — такая сильная и такая разбитая, и все, через что им пришлось пройти, было тоже. Все просто: она была у него и он был у нее тоже — постоянно, неизменно, несмотря ни на что.

Просто.

— Паш... что ты... — изумленный горячий выдох смялся под уверенно-осторожной настойчивостью поцелуя.

Она не одернула и не оттолкнула его, с какой-то едва ли не жертвенной нежностью поддаваясь ему, позволяя то, что казалось немыслимым, даже диким — они оба оказались слишком утомлены и слишком измучены, чтобы сопротивляться самим себе. Той отчаянной, разрывающей на части потребности — потребности чувствовать.

И были ее прохладные, беззащитно скользившие пальцы, и его теплые сильные руки, сминающие и стягивающие безупречно-отглаженный китель, а после и все остальное, и утешающе-мягкие прикосновения губ по изгибам изящной шеи и тонких плеч, и с тихим звоном падающие на пол шпильки из сложной прически, и огненные всполохи рыжих волос по плечам, и ее сдавленно-сладостные тягучие стоны, словно от невыносимой боли и невыразимого наслаждения, и почему-то бессвязно-исступленное, на грани неслышного крика повторяемое "прости, прости меня, слышишь?"... Неторопливое, бережное, смутное и спасительное безумие, закрутившее в настоящий водоворот — разрушительное и нужное. И с привычно-неосознанной трепетностью прижимая ее к себе, растерянную и вздрагивающую, Паша с изумлением ощутил, что его плечо мокрое от ее беззвучных слез.

Ира поспешно застегнула молнию юбки, наспех сколола шпильками растрепавшиеся волосы, схватила китель. До боли прикусила губу, зачем-то еще раз оглянувшись на спящего Ткачева — глупый, сентиментально-бабский порыв, ничего больше. Склонившись, тихонько провела ладонью по волосам, по лицу, вдруг отметив, что куда-то исчезло, будто стерлось, застывше-отчаянное выражение безнадежно-жесткой хмурости. Словно испугавшись чего-то, быстро отдернула руку, подхватила пальто и сумку и вышла за дверь.

Она была уверена: он не вспомнит ничего завтра. И только так будет лучше всего.