Художка (джен)

Мне очень повезло в жизни. Очень. Это был совершенно неожиданный, бесконечно щедрый и, пожалуй, не вполне заслуженный подарок. До сих пор для меня — одно из самых светлых, самых важных, самых серьезных переживаний в жизни — моя художка. Место моего рождения и полёта, место, где я научилась видеть и сравнивать, работать и радоваться, открывать новые миры и обретать друзей.

Пожалуй, огромное, удивительно свалившееся на меня счастье я ощутила, как только попала туда, когда пришла на вступительный экзамен. Самое первое, ещё смутное, едва уловимое воспоминание — чувство, охватившее здесь сразу: это мой дом, мой мир. И блаженное счастье. Каждой клеточкой тела, в каждом вздохе и выдохе. Должно быть, так ощущают себя в раю.

Все семь лет обучения и во время нескольких уже почти случайных заходов после окончания — в любую секунду пребывания там я остро проживала это ощущение блаженного счастья, парения, правильности мира, зримо ощутимого родства и радости. Надо было лишь замереть на секундочку в тишине и посмотреть на высокий потолок в классах, освещённый безграничным небом, льющимся из окон. А в пасмурную погоду или зимой, когда вечереть начинало уже в три, почти сразу, как мы приходили на занятия, под потолком, подвешенные на железных прутьях, зажигались длинные лампы дневного света. И тогда коричневые половицы пола весело и задорно отражали электрический свет.

Потолок в нашей художественной школе не везде был высок и снижался в сторону коридора. Учительская, туалеты и кабинеты преподавателей находились поэтому в чердачных каморках, где окна оказывались в полу, а у дальней стены уже невозможно было стоять в полный рост.

Это придавало всему месту особенное очарование. Заглядываешь, например, в учительскую, а там всё серьёзно, всё по-настоящему: коричневые столы, заваленные папками, красноватый официозный телефон. Всё вроде бы как в обычной школе — только окно растет из пола, и к нему, не согнувшись, не подойдёшь. И видны из него крыши, вороны, ветки деревьев… У заглянувшего в учительскую стирается первое обманчивое впечатление, зато охватывает необычайная радость — нет, это не школа, это твой дом родной, твоя художка!

Так же потолок снижался и в умывальных комнатах, маленьких и почему-то всегда тёмных. Может, мы ленились зажигать там свет? Может, не хотелось портить таинственное ощущение каморки, кладовки колдунов из сказки? Или светом я боялась разогнать приятный запах воды и краски, таящийся во всех углах маленьких комнаток, по стенам которых шли деревянные полки, заставленные сверху донизу разнокалиберными стеклянными банками, безнадёжно заляпанными по краям многими поколениями краски. Эти банки, когда их приносили в класс, иногда с оглушительным взрывом падали на пол с шаткой табуретки и разлетались в мелкие стеклянные брызги, если кто-нибудь случайно сбивал их.

Табуретки эти в большинстве своём тоже были испещрены пятнами намертво въевшихся в них красок. В том числе и масляной, густыми мазками и полосками лежащей на их когда-то гладкой поверхности. Все табуретки как на подбор оказывались немного колченогими, с маленькими пластмассовыми наконечниками железных изогнутых опор. Иногда у меня закрадывалось подозрение, что именно благодаря этим круглым неровным наконечникам — а может, из-за их частичного отсутствия — эти табуретки и шатались то весело, то грустно, заставляя проходивших мимо них осторожно изгибаться и задерживать дыхание.

Наша художка лепилась ласточкиным гнездом под крышей шестиэтажного, подтянутого и благополучного дома, внизу которого располагался длинный и вполне респектабельный магазин военной амуниции. Чтобы попасть к нам, надо было совершить маленький подвиг и взобраться по лестнице на самый верх, потому как лифта в доме не предполагалось.

Как я сейчас понимала, наша дорога вверх немного напоминала подъём по бесконечным ступеням в некий монастырь, дорогу паломников к священному месту. Мы поднимались и спускались стайками и поодиночке, то задумчиво бредя, то перескакивая как бешеные через три ступеньки, лупя по перилам первым попавшимся под руку предметом или распевая песни, а то и попросту завывая по-волчьи.

И так же я теперь понимала, что подобные занятия многочисленных детских орд не могли оставить равнодушными жильцов столь респектабельного дома. Так что однажды внизу даже установлены были железные двери, и по странному стечению обстоятельств никому в школе не сообщили их код. Кому-то из учителей пришлось пару дней неотрывно дежурить внизу, чтобы открывать дверь своим. А своих было много.

Иногда — так же, видимо, чтобы не испытывать терпения проживавших под нами — менялся вход в школу: подняться к нам можно было из двух крайних подъездов, и они чередовались по нескольку раз в году, так что один вход оставался запасным и наглухо запертым изнутри. Рядом с этой закрытой дверью появлялось тихое таинственное пространство, где так здорово было собраться и обсудить с кем-нибудь из девчонок сердечные планы, новый костюм преподавателя соседнего класса или времяпрепровождение мальчиков из нашей группы.

Возникало ощущение незыблемости и стабильности. Небо могло упасть на землю, пройти цунами, землетрясение, хляби небесные могли разверзнуться и геенна огненная возгореть, но в три часа дня я должна была быть в художке. В моей обыкновенной, ненавистной школе часа на два дня обычно принято было назначать всякие субботники или уборки кабинета, и уходить иногда приходилось с боем. Но возможность пропустить художку даже не могла прийти мне в голову.

Занятия у нас были четыре дня в неделю, но мы умудрялись застревать там ещё и в пятый день, и не приходили в выходные только лишь, пожалуй, потому, что в самой художке никого не было: выходной. Начиная, кажется, со второго курса мы уговорили учителей пускать нас на дополнительные занятия. Нам открывали самый маленький класс, и мы там доделывали лепку: нас было четыре девочки и два-три мальчика.

Потом, уже окончив художку, я встречалась со своим учителем Владимиром Ивановичем, чтобы взять у него интервью и написать о нем статью — преданное признание в любви от нас всех, его учеников. В самое сердце уколол меня вид его новых воспитанников и мысль о том, что теперь он им отдаёт свое время и внимание. С какой ненавистью я смотрела на этих детей, казавшихся мне собранием глупых бездарных уродов. Я приходила в художку и на свою школьную практику. Иногда забегала и просто так, потому что оттуда просто невозможно было уйти — никогда.

До сих пор чувствовалось это ощущение своей беззащитности, вечного теперь уже сиротства при известии о смерти нашего Владимира Ивановича. Просто перехватило дыхание, и нормально дышать уже больше никогда с тех пор не получалось. Беспощадно захлёстывало снова и снова осознание этой потери.

Однажды вечером я ехала с работы на работу в питерской подземке, смотрела на расклеенные по вагону плакаты: рисунок, победивший на конкурсе детских работ. Смотрела и про себя думала — он плохой, это ясно, но чем же именно? Как можно объяснить это без эпитетов и эмоций, объективно и строго, как делал всегда наш Владимир Иванович?

И поняла вдруг, что если я сейчас не вспомню его объяснений, не найду верных слов, то никто уже мне больше не подскажет, не улыбнется задорно и хитро. И я не передам никому, оборву варварски ниточку нашей с ним связи, потеряю то понимание, которому он нас учил, провалю самый важный экзамен и пущу прахом усилия очень родного, уважаемого и близкого человека… Тогда меня накрыла, просто придавив к месту, волна жуткой сумасшедшей паники и одиночества.

Я потом поняла, в чём дело, и нашла, как объяснить недостатки той плохой работы. Но вот осталось в памяти это ощущение беспомощности, одиночества и ужаса: никто, кроме тебя, ты один; учителя больше нет, а ты ещё не успел научиться, ты уже всё забыл, ты не можешь…

Иногда мне казалось, что мы все всё ещё там, хоть помещение наше давно уже занимали чужие люди, а самого любимого, самого лучшего, самого родного нашего преподавателя нет в живых.

Все равно мы на самом деле все там. Сидим в два ряда на полумягких, слегка продранных стульях у огромных окон, а Владимир Иванович, наш бог и учитель, меряет своими длинными ногами класс, перетаскивает с места на место мольберты с работами и сосредоточено готовит просмотр. И мы, как и раньше, затаив дыхание, смотрим и ждем, гадаем и надеемся. А ещё я тогда смотрела на него и удивлялась ещё, какой у нас Владимир Иванович складной и складный, похожий на тонкого ироничного журавля.

Итак, мое первое воспоминание: вступительный экзамен. Мы рисовали натюрморт; я делала это первый раз в жизни. Стоял огромный бидон, и нужно было нарисовать его карандашом, а я первый раз в жизни рисовала натюрморт, да и карандашом пользовалась тоже впервые. И ещё некую крынку писали красками. У неё были упругие округлые бока невообразимого коричневого цвета, и в них отражались огромные окна…

Мама ходила под дверью и волновалась, что меня не возьмут. Мамаши на лавочке обсуждали, чей ребенок дольше учился на подготовительных курсах. А я ждала, когда же уже кончится вся эта экзаменационная бодяга и начнутся сами занятия.

Потому, что я уже не представляла своей жизни без запаха разрезаемой бумаги. Без гладкого мольберта под рукой, без его старой деревяшки, разрисованной акварельными пятнами, без его вечно громыхающего хлопанья железных ног, неизменно застрявшего мусора карандашных опилок в скрипящей подставке. Без яркого света маленькой лампы, выхватывающей из зимнего полумрака задумчивую гипсовую голову или невообразимый узор; без лёгкого позвякивания кисточек, отмываемых в банке.