#даты #литература #поэзия #нам_не_дано_предугадать #длиннопост
200 лет назад родился самый консервативный и самый новаторский из русских лириков XIX века — Афанасий Фет… хотя он не совсем русский, и не совсем Фет, а может быть, и совсем не Фет, — но это как раз совершенно неважно. Певец «робкого дыханья», соловьев и роз, который оказался в центре литературных сражений второй половины XIX века.
Когда речь заходит о стихах, часто смешивают лирического героя с поэтом. Ну как же: ведь пишет-то он о своих чувствах, и от первого лица, и вообще!..
Конечно, стихи поэта — это часть его души. Другой вопрос, какая именно.

Происхождение Фета темно. Сын немецкой мещанки Шарлотты Беккер, он появился на свет в русской помещичьей усадьбе Новоселки через два месяца после того, как Шарлотта приехала туда с А.Н.Шеншиным, лечившимся на водах в Гессен-Дармштадте. Последовав за ним, она бросила семью: отца, дочь, мужа — И.Фёта. Родившийся мальчик был записан в метрических книгах как сын Шеншина; но им он не был, хотя и муж Шарлотты не пожелал признать ребенка.
Подлог выплыл наружу, когда подростку было уже 14 лет, и обозначил резкий перелом в его жизни. Он потерял фамилию, которую привык считать своей, а вместе с ней — семью, дворянство, права на наследство, будущность — даже национальность. Отныне все документы ему приходилось подписывать так: «К сему иностранец Афанасий Фёт руку приложил». Из русского дворянина он превратился в немецкого разночинца — человека без роду, без племени. Его отвезли в далекий лифляндский пансион под фамилией Фёт (Foeth), разрешение на которую с большим трудом было получено у семьи бывшего мужа Шарлотты. Эта фамилия спасала его от клейма незаконнорождённости, но не от потрясения, которое он испытал после такого поворота в судьбе.
Этот омраченный жизненный дебют определил многое. Фет был человеком упорным и не склонным смиренно принимать «удары рока». Особенно если считал их незаслуженными. Он поклялся себе вернуть все, что было им утрачено: в первую очередь дворянское имя.
Окончив словесное отделение Московского университета, Фет вступил в военную службу, к которой не ощущал никакого призвания, — но там было легче всего выслужить дворянство. Наконец ему пожаловали офицерский чин и привели к присяге на русское подданство. Но буквально накануне вышел высочайший указ Николая I, отодвинувший право на потомственное дворянство до VIII ступени Табели о рангах: отныне и в военной службе для его получения требовался чин майора.
Фет смирился и мужественно тянул лямку 11 лет. Когда до майорства было уже рукой подать, новый царь — Александр II — вторично поднял планку: теперь потомственное дворянство давал только чин полковника.
Фет не выдержал. Или, возможно, счел это своего рода знаком, что избрал не тот путь.
Он вышел в отставку и занялся энергичной деятельностью с целью разбогатеть и вернуть себе потерянный рай — положение в обществе. Одним из средств достижения цели он избрал литературу: поэтический дар в нем проснулся еще в годы учения.
Идеальнейший из идеальных русских лириков, Фет всю жизнь был убежденным эстетом: «Как математик во всем видит числа и очертания, так художник видит разлитую в мире красоту».
Но современников поражало противоречие между его видимой личностью и стихами. Ничего общего не было, казалось, у Фета с его лирическим героем, обитающим в лоне красоты.
Фет был живым опровержением хрестоматийного мифа о русском поэте — народолюбце и демократе. Его политические убеждения резко консервативны: даже разговоры о готовящихся переменах подтачивали основы того мира, куда он так стремился вернуться. В дневнике Чехова записан рассказ о Фете: проезжая мимо Московского университета, почитаемого им за рассадник прогрессивных идей, Фет приказывал останавливаться и всякий раз плевал в его сторону.
В стремлении к своей цели Фет отрекся и от любви. Дочь бедного херсонского помещика Мария Лазич — он сам писал о ней другу как о возможности счастья и примирения с жизнью. Но она была бесприданницей, и Фет не нашел в себе решимости пожертвовать шансами на выгодную женитьбу.
В 1850 году Мария трагически погибла. Фет, конечно, не имел к этому отношения, хотя это не спасло его от тяжелого удара и пожизненных угрызений совести. Но не отказываться же было от того, за что он уже заплатил так дорого! Спустя 7 лет он нашел подходящую во всех отношениях невесту: Марию Боткину, сестру известного критика.
И шаг за шагом продолжал реализовывать свой план. На приданое жены приобрел имение, где активно хозяйствовал, воевал с ленивыми и непочтительными мужиками, ругал реформы, угрожавшие миру, куда он только-только начал входить. Его романсы появлялись в печати вперемежку со статьями о земледелии, где он сетовал на потравы своих полей крестьянскими гусями и на то, что законы плохо охраняют интересы помещика. Язвительный Дмитрий Минаев высмеял эту диковинную смесь в пародии, воспроизводившей слог всем хорошо знакомого стихотворения «Шепот, робкое дыханье…»:
Все возраставший поэтический авторитет Фета наконец открыл ему доступ и в придворные сферы. Он вступил в переписку с великим князем Константином Романовым, который сам был небездарным поэтом и публиковался под инициалами К. Р., и стал кем-то вроде его литературного наставника.
В конечном счете, пользуясь протекцией К. Р., Фет вернул себе потомственное дворянство и старую фамилию, на которые, в сущности, не имел права, буквально за пару лет до смерти получил придворный чин камергера (предмет мечтаний Фамусова) и разбогател.
Безусловно, получил он то, что хотел. Было ли это то, что ему нужно, — вопрос более сложный. Близкий друг поэта, Аполлон Григорьев, признавался: «Я не видал человека, которого бы так душила тоска, за которого я бы более боялся самоубийства». Завоеванная, как награда, фамилия «Шеншин» только закрепила ситуацию раздвоения: читающей России он был уже известен как Фет и прославил именно это, ненавистное ему имя. Потомственное дворянство, за которое он страдал столько лет, не пригодилось: брак с Марией Боткиной оказался бездетным. И даже через 35 лет после гибели той, первой Марии, ее образ продолжал тревожить поэта:
Жизнь Фета и сама незаурядная его личность оказались во многом исковерканы погоней за химерой социального успеха.
Но тем сильнее укреплялась в его стихах идея чистой поэтической красоты. Лирический душевный контакт его героя с природой в повседневности был вытеснен сельскохозяйственными предприятиями; любовные чувства — браком по расчету; поэтические вдохновения обладали, помимо всего прочего, рыночной ценностью. Хоркруксы — не хоркруксы, но… в свои стихи Фет поместил ту часть своей души, которой не нашлось места в буднях. А для жизни оставалось то, чему был воспрещен доступ в лирику.
Он мог жить в обоих этих мирах, но только наглухо изолировав их друг от друга. Его стихи — заклятие границы:
Мир, выстроенный «из тонких линий идеала», был эстетической утопией. И здесь пролегает черта, отделяющая гармонию мира Фета от гармонии Пушкина.
У Пушкина — представление о подвижном равновесии бытия, синтез полярных начал. Мир, состоящий из житейских забот и идеалов, горя и радости, расцветов и упадков, сменяющих друг друга. Мир движущийся и полный противоречий, — впрочем, это одно и то же. Над головой человека здесь светит солнце и бушуют непогоды.
Мир Фета застыл. Он погружен в неподвижный воздух оранжереи, через стекло которой проходят лучи светил, но больше — ничего: ни звука, ни дуновения ветерка из внешней реальности с ее грубыми житейскими заботами. Любое движение угрожает нарушить это хрупкое равновесие. Поэзию Фета иногда называют «парковой»: это поэзия облагороженного, окультуренного природного пространства, притом замкнутого, — не как тюрьма, но как рай, как иной уровень бытия. Фет — поэт фаустовского: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»
Неподвижность фетовского мира, конечно, не есть застойность: это пребывание в красоте. Фет интуитивно стремится снять противоречие между переживанием полноты мгновения и принадлежностью его к некому временному ряду, к тому, что движется, идет на ущерб. Самым знаменитой находкой его в этом направлении стало стихотворение «Шепот сердца, уст дыханье…». Этот пейзаж полон движения — но оно из глагольных форм перетекло в существительные, закрепилось в них. Субстантивировались даже эпитеты: не «серебряный» или «пурпурный», а «серебро», «пурпур» и т.д.:
Мир пронизан одновременно покоем — и вибрациями жизни. Примиряются враждующие антитезы бытия, тот самый «покой в бурях», которого тщетно искал лермонтовский Парус.
Критики Фета (а их было куда как много) иронически предлагали читать «Шёпот…» от последней строчки к первой, уверяя, что при этом ничего не изменится. Легко проверить: чисто номинативные конструкции и совпадение конца строки с концом синтагмы дают проделать такой трюк. Но… при этом начинает течь назад время — и природное (от зари через ночь — к вечеру), и психологическое, время любовного свидания. Оказывается, время-то у Фета есть — но оно спрятано!
Импрессионистические штрихи, как бы выхваченные случайным бликом «ночного света» из полутьмы сада, создают полускрытую для внешнего нескромного взгляда картину любовной встречи, где спрятано не только всё интимное, но с ним — и невыразимое: духовное значение этого события. И то, и другое сознательно недосказано, недоступно для посторонних.
Мгновение равно вечности. То, что позади и впереди него, оставлено за рамкой картины:
Это бабочка. Но статуи — Диана, Венера Милосская — так же живут в вечности, как бабочки — в своем мгновении:
Фет разрабатывает все темы, которые принято называть «вечными», но сводит их к общему знаменателю: красоте. Красота мира — природа, красота чувства — любовь, красота творческого духа — искусство. Поэтому лирика Фета не поддается даже тематическому жанровому делению: пейзажная, любовная и т.п. Знаменитое «Я пришел к тебе с приветом…» рассказывает сразу и о весенней заре, и о страсти, и о песне, которая просится из души. Всё это — единое переживание Красоты.

Почти никогда Фет не писал на злобу дня. Таких поэтов было немало в пушкинское время — хотя бы Дельвиг или Баратынский. Таким, собственно, был и современник Фета, Тютчев. Но его мало кто знал: он почти не печатался, поглощенный своей бурной служебной и личной жизнью. И вообще тютчевская натурфилософия эпохе была просто «параллельна». Фет же держал себя вызывающе, всячески подчеркивал свое презрение к политике как предмету поэзии. И в агрессивном стихотворении «Псевдопоэту», явно метившем в Некрасова, обозвал последнего «продажным рабом». (Немного непоследовательно, учитывая, что Фет сотворил с собственной жизнью, да что ж поделать…)
Так и вышло, что именно Фет стал знаменем идеи «искусства ради искусства», чьи вожди ссылались на Пушкина, на его противопоставление поэта и толпы: «Мы рождены для вдохновенья, / Для звуков сладких и молитв…».
В пушкинское время эти строки декларировали независимость поэзии, но сейчас время было уже другое, и все виделось в ином свете: стихи Фета, по меткому выражению критика, казались «возмутительными своей невозмутимостью и полным отсутствием гражданской скорби».
Это был открытый вызов «некрасовскому» лагерю, который вооружился прямо противоположным лозунгом:
Существо претензий современников к Фету хорошо сформулировал Достоевский. Представьте себе, — писал он, — что на другой день после страшного лиссабонского землетрясения (1755 год) выходит в свет газета, в которой уцелевшие жители ждут найти сведения о размерах катастрофы, о принимаемых мерах и прочее — и вдруг находят там что-нибудь вроде «Шепот, робкое дыханье…»:
Правда, — прибавлял Достоевский, — впоследствии они бы поставили ему за такое стихотворение памятник.
Достоевский был и прав, и неправ в своей оценке. «Безглагольность» стихотворения, поэтические новации были не последней причиной бурного отторжения. Фет далеко обогнал современников на пути чисто художественных открытий и экспериментов. Восприимчивость к многообразию и красочному богатству мира вызвала его возглас: «О, если б без слова / Сказаться душой было можно!»
Подобные жалобы звучали и раньше. Но Тютчев сожалел о закрытости внутреннего мира человека от другого человека («Как сердцу высказать себя?..»), Жуковский — о невыразимости горнего в дольнем, в земном языке. Материальные же, внешние красоты природы, по Жуковскому, без труда уловимы в слове: «легко их ловит мысль крылата».
Напротив, для Фета уже материальное видится таким бесконечно богатым, что требует дополнительных возможностей и средств: «…меня из определенной области слов тянуло в неопределенную область музыки».
Трепетное, незавершенное, фрагментарное, увиденное свежим взглядом — такова природа глазами импрессионистов. Передать субъективный характер впечатления (impression), его мимолетность; отразить текучую жизнь природы в индивидуальном видении человека. Вот картина вечера:
Что прозвучало, прозвенело… и так далее? Мы не узнаем, и знать это не надо. Есть только общее впечатление от действия.
Наиболее значимые для Фета образы обозначают бесформенные стихии и состояния: сон, метель, весна, мгла, лазурь, огонь, ночь, полет, песня и пр. А картины складываются посредством «кадров» — эмоционально выделенных впечатлений. Например, осень — это мелькающие вдали грачи, падение сухих листьев, крик журавлей, прыгающее по ветру перекати-поле.
Музыкальный принцип композиции, основанный на непрямых связях и индивидуальных ассоциациях, навлекал на себя ехидные насмешки пародистов. В их числе был и знаменитый Козьма Прутков (забавно, но один из участников прутковского «квартета», А.К.Толстой, сам являлся поэтом фетовской школы).
Поэзия вообще не поддается пересказу, но в отношении фетовских стихов это справедливо вдвойне. Задача поэта — не рассказать и даже не показать, а именно «навеять» читателю определенное настроение: своеобразная поэтическая индукция. Отсюда метафоры и сравнения, которые даже сейчас выглядят неожиданными, — а уж какими они казались современникам Фета!
Метафоры Фета (точнее, тропы) живут на пределе выразительности: «серебряное эхо», «румяная тишина», «тающие скрипки», «стужа мертвых грез»... Они наслаиваются друг на друга. Фет сравнивал стихотворение с розовым бутоном: «чем туже свернуто, тем больше несет в себе красоты и аромата».
Например, образ неба дождливой ночью:
Сюда включено сразу и представление о базовом цвете (голубой), и об актуальном цвете (черный), и о его эмоциональном наполнении: овдовевший → утрата → печаль → траур → чернота, тьма…
Сравнения становятся уникально-единичными:
Или:
Пейзаж и портрет-воспоминание перетекают друг в друга:
Растворяются смысловые границы. Типичнейшими для Фета оказываются довольно редкие приемы — например, катахреза (сочетание разных смысловых рядов):
Не случаен интерес, проявленный к лирике Фета русскими композиторами. Чайковский писал: «Это поэт-музыкант, как бы избегающий даже таких тем, которые легко поддаются выражению словом. Для человека ограниченного, в особенности немузыкального, пожалуй, это и бессмыслица».
Не меньше ценили талант Фета и собратья-литераторы (даже его вечный антагонист Некрасов). Но вот широкая публика по большей части недоумевала. Форма в литературе — элемент более консервативный, чем содержание, и к ее перестройке привыкают медленно.
И только после смерти поэта его лирика получила полное признание: она осветила дорогу от романтиков к символистам — прежде всего к Александру Блоку. На этом пути — обновление формы — получила новое дыхание русская поэзия «серебряного века»: